Не спал в ту ночь и Свиридов. Он приказал привести к нему пойманного на вокзале беспризорника. Конопатого так избили, что, прежде чем ввести в кабинет, его пришлось отливать водой. Подполковник наполнил коньяком стопку, заставил мальчишку выпить и не задал ни одного вопроса, пока не заметил, что хмель начал действовать. Левый глаз у мальчишки оживился и заблестел. Заблестел бы и правый, но его не было видно за бугристой фиолетовой опухолью.

— Ловко ты сработал! Снайпер! — похвалил беспризорника Свиридов.

— Глаз — как шило! — прошепелявил Конопатый разбитыми губами.

— Тебя, наверно, Шилом и прозвали? — поинтересовался подполковник.

— Конопатый я!

— А я бы тебя Снайпером прозвал! — льстил подполковник. — Хочешь, в армию возьму?… Винтовку выдам с особым прицелом! Форму получишь — погоны, сапоги… А?

— Не ври! — сказал захмелевший беспризорник. — Знаю, чего хочешь!

— Знаешь! — согласился Свиридов. — Ты не дурак — вижу!… Если отпущу, принесёшь портфель обратно?

— Принесу! — пообещал Конопатый и пьяно рассмеялся. — Только пустой! Идёт?

— А где же… — подполковник подумал и закончил: — Где же то, что в портфеле было?

— Разделили на всю бражку и режутся в очко!

— Где?

— За станцией… Там много землянок в лесу… Только б мою долю не просадили! — Конопатый с беспокойством поморгал единственным глазом и спросил у подполковника: — А сколько там было?… Не надули бы меня!

— Чего сколько?

— Денег!

Свиридов не ответил, налил вторую стопку.

— На-ка, пей лучше!

Конопатый выпил с удовольствием, потому что хмель заглушал ноющую боль в боку. Ещё на платформе солдат ударил его по рёбрам носком сапога.

От второй стопки закружилась голова. Все быстрей, быстрей. Тело стало лёгким, а шея обмякла. Подбородок уткнулся в грудь.

Не рассчитал Свиридов — слишком большие были стопки. Подполковник крутил беспризорнику уши, бил наотмашь по пылавшим от коньяка щекам, но Конопатый уже ничего не чувствовал и бормотал что-то непонятное.

Свиридов вытер платком пальцы и подумал, что воровство портфеля — очень неприятное происшествие, но оно никак не связано с тем, чего он опасался больше всего.

Не мог этот грязный жалкий воришка выполнять чьё-то задание. Какое тут задание! Увидели беспризорники офицера с портфелем, заметили солдат-охранников и решили, что в портфеле деньги. О чем ещё могут думать эти оборванцы!

Зазвонил телефон. И словно подтверждая мысли подполковника, начальник вокзала сообщил, что в уборной нашли подброшенный кем-то портфель и что офицер связи повёз документы в штаб на проверку. Через полчаса, созвонившись с начальником штаба, Свиридов узнал, что документы в порядке. Вызвав адъютанта, он приказал унести мальчишку и пристрелить где-нибудь в лесу.

Рослый солдат взял Конопатого поперёк туловища, как мешок, перекинул через плечо и вынес на улицу. Голова и руки мальчишки постукивали солдата по животу. От Конопатого пахло спиртным.

— Никак напоили шкета? — удивился солдат и жадно втянул носом аромат коньячного перегара. — Добро переводят!…

Начало светать. Семеновец дошёл до кустов, за которыми начинался овраг. Там обычно расстреливали заключённых. Но он не сбросил Конопатого вниз, а положил под куст на жёлтые опавшие листья и, криво улыбаясь, смотрел, как мальчишка поёрзал по земле, потом сложил обе ладони вместе и, подложив их под щеку, затих.

Солдат снял винтовку, перекрестился, несколько раз переступил с ноги на ногу, прислушиваясь к прерывистому посапыванию беспризорника.

— Разве ж это война! — произнёс он хрипло и, выругавшись, пальнул в воздух…

С рассветом утихла, успокоилась Чита. Разошлись по домам участвовавшие в облаве солдаты. Только у трактира ещё дымил догоравший костёр и ржали лошади. Теперь их было много. Кавалеристы расположились и во дворе и на площади.

Из-за них Мика так и не смог попасть в трактир. Мальчишка не знал, что документы уже найдены, и боялся показаться кавалеристам на глаза. Теми же задворками и канавами, по которым он пробирался ночью, Мика отполз от трактира и, оказавшись за чертой города, побежал к развалинам лесопилки.

Тут он и догнал Конопатого, который очнулся от предутреннего холода под кустом и в полуобморочном состоянии брёл к «дому».

— Ты? — обрадовался Мика. — Живой?

Конопатый застонал и, чтобы не упасть, ухватился за него.

— Как тебя разделали! — ужаснулся Мика. — Гады!

— Но я им ничего… — Конопатый прохихикал слабо, как умирающий.

— Ничего не сказал… И про шляпу…

— Про какую шляпу? — спросил Мика.

Конопатого качало из стороны в сторону, говорил он еле-еле, но все-таки в голосе слышалась гордость.

— Про твою… — невнятно произнёс он распухшими губами. — В которой ты бегал… Глаз — как шило! — Конопатый попытался улыбнуться и, почувствовав, как вздрогнул Мика, успокоил его: — Не бойся!… Забыл! Все забыл!… Только и Хрящ, чует… Но ты и его не бойся…

— Ты бредишь! — сказал Мика. — Держись за меня крепче… Идём!

— Брежу! — согласился Конопатый. — Идём… Глаз — как шило!

Беспризорники не спали. Когда караульный просвистел один раз, вся орава высыпала из подвала. Конопатого на руках внесли в котельную и уложили на самом удобном месте. Его ни о чем не расспрашивали и не удивлялись, увидев распухшие губы, заплывший глаз. Мика задрал Конопатому рубаху, посветил огарком свечи. Грудь, спина, плечи — все было в синяках.

— Подорожник надо приложить!сказал Малявка и убежал за травой.

— Ребра целы? — спросил Хрящ,

— Не знаю, — ответил Конопатый. — Я ещё пьян. Меня коньяком угощали.

Ему не поверили, а он не стал спорить — больно было говорить.

Вернулся Малявка с пучком широких листьев и приклеил их ко всем синякам и ссадинам. Конопатого накрыли тряпьём. Он пригрелся и заснул. Беспризорники сидели вокруг, молчали, и каждому почему-то припомнилась своя короткая и такая несчастная жизнь.

Только Мика думал о другом. Беспризорников из Читы уводить нельзя: Конопатый не может сейчас отправляться в трудную дорогу. Не бросать же его здесь одного! Как же быть? Что бы сделал отец? Отменил бы свой приказ или нет? Наверно бы отменил! Да и опасность, вроде, миновала. Конопатого отпустили — значит, и других, мальчишек искать не будут. Можно переждать несколько дней. А пока надо подготовить беспризорников к переселению. Момент для решительного разговора, к которому Мика готовился давно, был подходящий. Он оглядел мальчишек.

Свечка скупо освещала невесёлые задумчивые лица. Снаружи завывал осенний ветер. Сквозняк раскачивал жёлтый язычок пламени. По стенам котельной метались большие косматые тени. Было тоскливо и холодно. А мальчишкам хотелось хоть чуточку тепла и ласки. Но впереди ничего этого не было видно, и они старались не думать о будущем.

Они думали о прошлом, о том далёком прошлом, в котором у каждого осталось что-то хорошее, казавшееся теперь сказочно прекрасным. Был дом, была своя кровать, были заботливые руки матери и были руки отца — сильные и добрые. Где все это? Куда исчезло?

— У меня мама ещё при царе умерла, — неожиданно произнёс Мика. Он отгадал, о чем думают ребята.

— А у меня обоих нету, — отозвался Малявка. — Они врачами были… Спрятали раненого партизана, а семеновцы пришли — и все… Мы на берегу жили… На обрыве расстреляли… И в воду…

— Кому ещё навредили семеновцы? — спросил Мика.

Сразу заговорили несколько мальчишек.

— Руки! — крикнул Мика. — Поднимайте руки!

Поднялось несколько рук.

— А унгерновцы кому?

Ещё поднялось три руки.

— А японцы?

Растопырив пальцы, вытянул руку Хрящ.

— А каппелевцы? — продолжал опрос Мика и подсчитал руки: — Пять!… А Колчак?

Пострадавших от Колчака было больше всего.

— Ничего себе счетик, — сказал Мика и задал самый главный вопрос, ради которого он и затеял весь этот разговор: — А кого большевики обидели? Есть такие?