Но вот блеснул ещё огонёк, третий, четвёртый, — и все вернулось на свои места: и река, и берег. И время снова стало ощутимым.

— Передовую проплыли! — повернувшись к Цыгану, прошептал Трясогузка. — Тут — умри! Тут не детдомом, а пулей пахнет!

Теперь сосна плыла в расположении семеновских войск. Мальчишки устали от долгого напряжения и все чаще клевали носами. Цыган стукнулся лбом в спину Трясогузки. Командир повернулся, заботливо придвинул обмякшего дружка к толстому суку.

— Обхвати, а то ещё нырнёшь в воду…

Так они плыли ещё несколько часов, пока на посеревшем небе не проявились зазубрины еловых макушек.

Трясогузка потряс Цыгана за плечо.

— Проснись — светает!

— Я не сплю… Просто кимарю… А что? Это была шикарная ночная пантомима!

— Куда шикарней! — усмехнулся Трясогузка. — Ты ещё сухой? Сейчас будешь мокрым!

Залезать в воду мальчишкам не хотелось, но на сосне к берегу не подгребёшь — сил не хватит, а ждать, когда она сама уткнётся в отмель — опасно. Станет совсем светло — их наверняка заметят.

Мальчишки разделись, связали одежду в один узел. С ним поплыл Трясогузка. Цыган грёб правой рукой, а в левой держал над водой любимую гитару.

САЛЮТ

Желтолицый круглоголовый солдат-японец быстро, маленькими шажками ходил вдоль длинного фуражного склада, стоявшего недалеко от читинского вокзала. На винтовке поблёскивал широкий штык.

Объект, который охранял часовой, был важным. Теперь все, что можно увезти из Советской России, стало для японцев важным. Они ещё хозяйничали на огромной территории от Владивостока и почти до Байкала, но командование японских оккупационных сил уже понимало, что скоро им придётся убраться на свои острова.

Не очень доверяя Семёнову, Каппелю, Унгерну и другим ставленникам внутренней контрреволюции, японцы сами охраняли складские помещения, в которых накапливалось, готовилось к отправке награбленное добро. С оккупированной территории они увозили не только ценное оборудование, но и хлеб, и лес, и фураж. По железной дороге днём и ночью шли на восток грузовые составы.

К полудню на дороге, ведущей к одному из складов, показался длинный обоз с прессованным сеном. Обоз прибыл издалека. Лошади притомились и плелись, понурив головы. Возчики были в пыли с ног до головы.

Рядом с одной из тяжело нагруженных подвод шёл старый сибиряк с окладистой бородой. Вожжи намотаны на кулак. За поясом — топор и кнут. На ногах — лапти и онучи. Лапти не назовёшь хорошей обувью. Но на ногах этого бородача и лапти, и онучи выглядели вполне уместно. И шёл он широко, свободно, красиво, — другой и в яловых сапожках так пройти не сможет.

Этого человека все называли Лапотиком. Он сам плёл себе лапти, надевал их в тот день, когда спадали зимние холода, и не снимал до новых морозов.

Работал Лапотник ломовым извозчиком. Любил дальние поездки за сеном, за лесом. Другие ломовики прятались от японцев — боялись, что их пошлют за Читу, в какое-нибудь село. А он охотно соглашался ехать хоть за сто вёрст.

Это был партизанский связной. Через него Карпыч передавал те скудные сведения, которые ему удавалось добыть в Чите.

Обоз остановился у склада. Японец молча распахнул одну за другой две двери. Началась разгрузка. Возчики неторопливо носили на склад сено, спрессованное в метровые кирпичи.

Заднюю подводу разгружал длиннорукий вихрастый парень. Он уже перетащил на склад часть груза, вернулся за новой ношей, снял с воза очередной кирпич прессованного сена и вдруг заулыбался, замахал руками, подзывая других извозчиков. В углублении крепко спали два паренька.

Разгрузка приостановилась. Каждый, кто подходил к подводе, сначала удивлялся, а потом невольно улыбался. И все молчали, словно боялись разбудить лежавших в обнимку ребят.

— Видать, ночью залезли, — тихо сказал вихрастый парень.

Мальчишки ничего не слышали. После трудной ночи на реке беспробудно сладко спалось им в сене.

Подошёл и японец, поглядел и, не снимая винтовку с плеча, нажал большим пальцем на спусковой крючок.

Грянул выстрел.

Точно взрывом подбросило ребят. Они очумело спрыгнули с телеги и, как слепые, не разбирая дороги, понеслись прочь.

Японец хохотал. Его лицо было похоже на большую растрескавшуюся репу. Извозчики хмуро молчали. Рука Лапотника, очутившаяся на топорище, побелела от напряжения.

Похохотав вдоволь, часовой перезарядил винтовку и вернулся к складу. А мальчишки, напуганные до полусмерти, все ещё бежали, не зная куда.

Низко над городом пролетал аэроплан с красными звёздами на стрекозьих крыльях. Ребята не видели его, но они услышали новые выстрелы и припустились ещё быстрее. Им казалось, что из-за них всполошилась вся Чита.

— Вот это да-а! Салютом встречают! — со страхом и восторгом крикнул на бегу Трясогузка. — Теперь небось настоящую облаву устроят!… Жми за мной!

— Жму-у! — простонал Цыган, придерживая болтавшуюся за спиной гитару.

Лётчик сбросил листовки и улетел на запад. Стрельба утихла. Ребята опомнились и поняли, что никто не собирается гнаться за ними.

— Куда мы бежим? — удивился Цыган, останавливаясь. — Мы же от города!

Остановился и Трясогузка, сердито посмотрел на дружка.

— Эх ты! А ещё болтал, что жил в Чите.

— Я же за тобой бежал! — возмутился Цыган.

— Ну и что?… Сказал бы: влево или вправо!… Может, это и не Чита совсем!

Мальчишки огляделись. Рядом — железнодорожные мастерские. Кругом валялись старые шпалы, рельсы, на колее впритык друг к другу стояли ржавые колёсные пары. Сзади виднелся склад и вокзал. Ещё дальше — белела вершина колокольни.

— Чита! — уверенно сказал Цыган.

— Веди! — приказал Трясогузка.

— Куда?

Командир раздумывал минуты две. Больше молчать было неудобно, и он дал новую команду:

— Садись!

Они сели на шпалу и уставились друг на друга.

— Только не приказывай думать, — попросил Цыган, — Жрать охота!

Трясогузка скептически оглядел дружка.

— Сам тощий, а брюхо — прорва!… Ты о чем-нибудь другом думать можешь?

— Сейчас не могу! — признался Цыган. — Сосёт…

— Со-сет! — передразнил его командир. — Сосочку хочешь?

Трясогузка злился потому, что и сам страшно хотел есть, но не знал, где добыть еду. Это не у своих кашу получать вёдрами! Тут семеновцы! Им не скажешь, что приехал читинскую «пробку» выдёргивать!

— Ты вот что! — откипев, сказал Трясогузка. — Ты давай мне про Читу все выкладывай!

И Цыган послушно начал рассказывать, где стоял их передвижной цирк, в каком трактире они обедали с отцом и матерью, по каким улицам ходили после представления, что видели.

— Не то! Не то! — повторял командир.

— А про что ты хочешь? Спроси — я вспомню!

Трясогузка не знал, что спрашивать, и безнадёжно говорил:

— Ладно, дуй подряд!

Цыган припомнил, что иногда ему поручали важное дело — следить за мальчишками, которые подбирались к цирку сзади и, отогнув брезент, старались пролезть без билетов.

Трясогузка оживился.

— Беспризорники?

— Не знаю.

— А были в Чите беспризорники?

— Где их нет!

— Та-ак! — Командир заложил ногу за ногу и подрыгал носком. — Скоро будем обедать!…

Но он ошибся. Обед в тот день они получили очень поздно. Долго бродили по улицам Читы. Побывали на вокзале, на базаре. Ходили они не бесцельно. Командир составил чёткий план из двух основных пунктов. Во-первых, в четыре глаза смотреть на дома, будки, деревья — на все. Кто знает, где Мика нарисовал условный знак? Однажды птичка сидела на шпале, а здесь он мог и на трубе её нарисовать. Во-вторых, надо найти хотя бы одного беспризорника. Командир хорошо знал этот народец и рассчитывал на его помощь.

Рисунков и надписей на заборах хватало. Всяких — и смешных, и глупых, и злых. Но птички с растопыренными крыльями не было ни одной. Не попадались и беспризорники.